Путешествие в прошлое. Ленинградский Дом Учёных.

 Я имею в виду конкретный адрес: Санкт Петербург, Дворцовая набережная, 26. и роскошный особняк великого князя Владимира Александровича, сына Александра II, построенный архитектором А.И. Резановым в период 1867-1872 годы. Этот особняк в годы Советской власти стал клубом петербургских, а затем ленинградских, учёных.

  Фасад Дома учёных

Последние годы Дом учёных облюбовали кинематографисты. Думаю, что в Петербурге это один из немногих особняков, сохранивший былую роскошь, индивидуальность и уют приватного жилья. Первым, как мне кажется, кто снимал в нем кино, был Андрей Некрасов, сын моей близкой приятельницы, режиссер, сосредоточившийся сейчас на политических проблемах. В Доме ученых он снимал фильм по Пастернаку, это было в первый период его деятельности, когда он, проучившись в Ленинградском Театральном институте, Колумбийском университете США, во Франции и в Англии, мог говорить о русской культуре и истории из-за границы, отвлекаясь от господствующих в СССР идеологических штампов.

Относительно недавно с успехом прошла новая международная телевизионная экранизация «Войны и мира». Не хочу подробно обсуждать ее достоинства и недостатки. Можно отметить только добросовестное прочтение романа и тщательный выбор натуры для съемок. В качестве петербургского особняка Пьера Безухова выбран опять-таки Дом ученых.

   И еще один фильм — «Все могут короли». Это не очень выразительный ремейк на незабвенные «Римские каникулы» с Одри Хепберн и Грегори Пеком. Самыми интересными в фильме мне показались Петербург и Дом ученых, где сняты многие сцены фантастических приключений принцессы.

   Такое частое мелькание на экранах интерьеров дворца говорит, безусловно, о его привлекательности и, по-видимому, о не очень хорошем материальном положении.

   Интерьер дворца настолько для меня узнаваем и знаком с детства, что мне захотелось поделиться своими воспоминаниями, связанными с этим зданием в период с 1950 по 2000г.

   Мой отец, преподаватель Ленинградского университета и Высшего военного гидрометеорологического факультета, стал членом Дома ученых в пятидесятых годах. Не помню, что побудило его к тому, человека занятого и не очень светского, но мама, которой явно не хватало «подобающего общества», восприняла это с энтузиазмом. Завелись новые знакомства. Некоторые позднее завяли естественным образом, а некоторые остались на всю жизнь родителей и продолжились в следующем поколении, то есть, в моем.

   Не могу судить о научной стороне работы Дома ученых в то время, но светско — просветительская была активна. Отец стал членом клуба автолюбителей. По тем временам это была экзотика. На гонорар за написанную книгу в 1948 году он купил машину «Победа». Тут же получил права и посадил меня, тринадцатилетнюю, за руль. Счастье «рулить», даже, если машина шла галсами, долгие годы было для меня наивысшим. Мама тоже получила водительские права и каждая ее поездка бывала окрашена бурными эмоциями, долгими рассказами, соперничеством с отцом в шофёрских доблестях. В те времена вождение машины было занятием сугубо мужским, поэтому, когда где-то за городом замечали, что машину ведет женщина, это непременно удивленно комментировалось: «Баба за рулем?!».

Авто-секция Дома ученых устраивала различные поездки, вроде описанной Ильфом и Петровым — «Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству». Помню такую поездку колонной в село Рождествено, в семидесяти километрах от Ленинграда, предпринятую в честь 8 марта. Все наличествующие женщины-водители были за рулем. Большое село с барской усадьбой, когда-то принадлежавшей Набоковым. Тогда мы не слышали о всемирно известном писателе, русском аристократе, а тем более о каких-то его имущественных делах. Просто, красивое село. Как везде, сельсовет, почта, магазин, клуб. В клубе силами участников автопробега давался концерт. Мама пела. В составе участников были уже тогда знаменитые танцоры Нинель Кургапкина и Aскольд Макаров из Кировского театра. Он-красавец, привыкший к поклонению, скромно попросил завязать на шее какой-то бантик своего танцевального костюма и толпа женщин, присутствовавших за кулисами, благоговейно отступила. Моя мама завязала бантик на царственной шее. Должна сказать, что их выступление не произвело на меня особого впечатления. Танцевали они что-то классическое, но крошечная клубная сцена, которую Макаров преодолевал в два шага и поднятая почти до потолка нога Кургапкиной, когда партнер ее поддерживал, производили странное впечатление. Так что в число поклонниц я не записалась.

   Мама стала посещать кружок кройки и шитья. Это было в то время модно и практично. Каждая участница ощущала себя дизайнером, хотя такого слова тогда еще не было. Никто не стал Карденом или Зайцевым. Я была «топ-моделью». В дни занятий кружка я приходила после школы на примерку. Занятия происходили во втором этаже, в покоях великой княгини Марии Павловны. Это была ореховая гостиная с резными панелями, резными распахивающимися дверьми, ведущими в полутемное помещение с высокими зеркалами и винтовой внутренней лестницей. Тогда впервые я прошла по анфиладе роскошных гостиных с окнами на Неву, с интерьерами, сохранившимися с дореволюционных времен. Осталась живопись в золоченых рамах, бронза, мебель, подобранная в цвет тканей, покрывающих стены, и портьер. Рояль, вазы китайского фарфора, люстры, ковровое покрытие полов. Лепнина потолков или резное дерево разных пород. Расстановка мебели, удобная для приватных бесед — небольшой стол, а рядом несколько кресел, угловой диван. Такое было только в музеях. Но здесь можно было посидеть, потрогать.

Уже тогда у меня появились в этом доме любимые места и предметы. Это мавританская комната, последняя в анфиладе, выполненная в модном в конце XIX века восточном стиле. Низкие диваны, мраморный камин, курительный прибор. Над камином портрет очаровательной турчанки. Мелкий геометрический рисунок стен и резных потолков. Теплое розовое освещение. Соседняя комната с большим альковом и симметричными напольными светильниками. Они освещали большую картину «Купальщица». Не знаю, кто ее автор. От картины исходило ощущение красоты и спокойствия. Еще в этой комнате находились три прелестные мраморные детские головки. Как я узнала потом, это дети бывших хозяев дома. А рядом комната одной скульптуры — Дон-Кихота. В бронзе, на коне, с завязанными глазами. Явно растерянный, не вписанный в этот мир, беспомощный.

В школьные годы у меня всегда бывали музыкальные абонементы в Дом ученых. Концерты проходили в Белом зале, двухэтажном, украшенном в стиле рококо, с пластичными женскими фигурами, поддерживающими лепной потолок. Две арки тоже с кариатидами, отделяющие ложи от зала, зеркало, создающее бесконечную перспективу.

Белый зал.

Заседание в Дубовом зале.

Выступать в Доме ученых для артистов почиталось за честь. Почти домашняя атмосфера, отсутствие казенщины, уютный красивый зал и публика элитная (не побоюсь этого претенциозного слова). Здесь я имела удовольствие слушать профессоров Ленинградской консерватории П.Серебрякова, В.Нильсена, Л.Оборина. Выступали приезжие: Э.Гилельс, Д.Ойстрах, Р. Керер.

   Бывали литературные вечера. Иногда один солист читал что-то из классики, иногда устоявшаяся театральная пара. Тогда это были сцены из спектаклей. Запомнились Юнгер и Колесов из театра Комедии в сценах из «Милого обманщика» Бернарда Шоу. Необыкновенно талантливый и изящный дуэт. Выступали Полицеймако, Казико, Лебедев, Толубеев — отец, а позже Толубеев — сын, но это уже другие времена. Существовал жанр — творческий вечер — встреча с интересным человеком. Такова была встреча с А.П. Акимовым незадолго до его смерти. Достаточно откровенный рассказ о сложностях формирования репертуара. Необходимость чередования зарубежных пьес и пьес советских драматургов о передовиках производства и наших счастливых буднях. Страхи, связанные с постановкой пьес Е.Л.Шварца «Дракон», «Тень», «Обыкновенное чудо». И в конце об усилиях по выбиванию земельного участка для строительства нового помещения театра Комедии напротив метро Парк победы, усилиях, которые так и не увенчались успехом. Там теперь стоит здание, принадлежащее Публичной библиотеке.

И, конечно, вокальные вечера. Зара Долуханова с ее бархатным меццо — сопрано. Алла Соленкова, худенькая, говорили, с больными легкими, со свободной, льющейся и звенящей колоратурой. Баритон К.Лаптев из Маринки — невысокого роста, с героическим репертуаром — романсами Чайковского, арией Елецкого, арией Торреодора, обреченными на успех.

Вспоминаются немногочисленные, но яркие банкеты. Такова была встреча Нового, не помню какого, года. Я была с родителями и их друзьями. Столики стояли в Белом и Дубовом залах, а также в столовой Дома ученых. Мы были в Дубовом — великокняжеской столовой. Стены, облицованные дубовыми панелями, лепнина, имитирующая темный дуб, панели, разрисованные Васнецовым на темы русского эпоса. Люстры из красной меди, камин, облицованный пестроцветным кафелем. Мрачновато-торжественный стиль. Были танцы, какие-то аттракционы, когда на напольные весы становилась дама и механический голос повторял к великому ее смущению: «Одна сойдите, одна сойдите». Или, автомат, определяющий пол. Какому-то тестируемому он сообщал, что затрудняется, отнести ли его к мужчинам или женщинам. Все помещения были предоставлены для публики. Сама обстановка создавала праздничное настроение

Мое отношение к Дому ученых несколько изменилось после того, как я стала студенткой. Я поступила в Гидрометеорологический институт, который в то время находился на набережной Макарова, на противоположной стороне Невы. Позднее институт переехал на Малую Охту, а его здание на короткое время отошло физическому факультету университета, до его переезда в Петергоф.

В первые же дни учебы я познакомилась на лекции с девочкой , которая покровительственно сказала мне «Ты можешь сидеть рядом со мной». Я не стала сопротивляться, и она стала на лекциях занимать мне место рядом. Мы подружились. Вскоре я узнала, что она живет в Доме ученых. Это как-то еще больше привлекло меня к ней. Вскоре я побывала у нее в гостях на «задворках» Дома. Это П-образное здание княжеского двора для челяди с выходом на улицу Халтурина. В центре двора находился каретный корпус, где за неимением карет размещалось домоуправление. Подруга жила на шестом этаже флигеля, примыкающего к особняку на набережной. Темная, почти винтовая лестница, вела только в три помещения — кухню Дома ученых на втором этаже и две жилых квартиры на пятом и шестом. Третий и четвертый этажи по этой лестнице отсутствовали, т.к. там были двухэтажные залы дворца.

Семья подруги занимала две комнаты в небольшой коммунальной квартире. Не знаю, кто жил в этой квартире в дореволюционные времена, но удивляла кухня, в которой стояла огромная медная ванна. Для мытья она, если и использовалась, то с большими трудностями — нужно было перекрыть движение соседей по всей квартире. Даже тогда, во времена, не очень отдаленные от войны, удивлял аскетизм убранства их комнат. В одной комнате стояло три одинаковых железных кровати и три письменных столика. Три сестры. В другой комнате с окном в половину размера под потолком спали родители и была столовая (она же гостиная, библиотека и т.д.). Аскетизм в сочетании с клинической чистотой. Глава семьи, врач-гигиенист, доцент Военно-медицинской академии, мама, операционная медсестра. Единственное, что находило в этой квартире себе место в избытке и высоко ценилось, были книги. Они стояли на стеллажах до потолка. Дома часто звучал шутливый лозунг: «Не шарь по полкам жадным взглядом. Здесь книги не даются на дом. Один безмозглый идиот знакомым книги раздает».

 Когда я стала бывать в этом доме, отец подруги уже не работал в Военно-медицинской академии. Во времена врачей-вредителей его оттуда удалили, но он уже имел пенсию, поэтому это не носило фатальный характер, хотя пережитое унижение никогда не было забыто. Он — человек чрезвычайно деятельный, остроумный, явно гуманитарный, был членом Дома ученых и работал в комиссии по формированию фондов библиотеки. Естественно, он был в рядах первых читателей. Во времена «хрущевской оттепели» вдруг стали издавать западную литературу в толстых журналах и отдельными книгами. Это был глоток свежего воздуха, особенно ощутимый для нас молодых, выросших «под солнцем сталинской Конституции». Кое-что из богатств дом-ученовской библиотеки перепадало и мне. Во всяком случае, я знала, что вышло и что надо искать в магазинах, библиотеках, у знакомых. В этот период у нас выработался критерий оценки молодых людей — насколько они приобщились к литературным новинкам. Оценка «серый» была полным уничижением и не давала ни каких шансов.

Мы с подругой готовились вместе к зачетам и экзаменам. Её мама кормила нас очень «правильным» обедом, непременно из трех блюд со стаканом компота из сухофруктов, который назывался «божья роса». От продолжительного сиденья мы уставали больше, чем от науки. Тогда отец подруги договорился с администратором Дома ученых, чтобы нам давали ключ от спортивного зала. Там мы могли играть в пинг-понг.

Спортивный зал располагался в третьем этаже главного здания. Попадать в него надо было, пройдя по коридору, мимо Зимнего сада с его фонтаном, огромным зеркалом, резным низким шкафом. На нем стояла скульптура, кажется, из темного дерева — две гротескных уродливых, но очень выразительных головы. Растения Зимнего сада не очень ухоженные, страдали, по-моему, зимой от холода. В морозы одинарная остекловка стен и потолка была явно недостаточна и покрывалась обильным инеем.

В конце коридора находилась крутая чугунная литая лестница с узорными перилами и ступенями. Еще один узкий коридор с многочисленными дверьми в комнаты для детей княжеской четы и нянь, гувернанток и др. В то время, о котором я пишу, в этих комнатах с окнами на Неву помещались классы для занятий некоторых кружков. Много лет спустя, здесь я занималась английским языком, в конце жизни восполняя пробелы институтского образования. Спортивный зал не очень большой, со шведской стенкой, столом для пинг-понга. Спорт не был сильной стороной Дома ученых.

Чтобы попасть в Дом ученых из квартиры подруги, не было необходимости выходить на улицу. Достаточно было спуститься до второго этажа и через кухню и столовую пройти в главный вестибюль. Такой приватный характер посещений создал ощущение домашности княжеского особняка. Во время салютов, когда набережная Невы была наводнена народом, мы выходили из Красной гостиной на балкон, нависающий над тамбуром подъезда и украшенный по углам бронзовыми крылатыми фантастическими фигурами. Смотреть салют нам разрешали в мае, в ранние сумерки ленинградской весны. В холодное время, в ноябре, дверь балкона, подготовленная к зиме, уже не открывалась.

В студенческие годы у меня уже не было абонементов. Менее упорядоченная жизнь, чем в школьные годы, не позволяла жестко планировать посещения Дом ученых. К тому же широкий выбор развлечений, увлечений и обязанностей создавал занятость, суету, то, что называется бурной жизнью. Студенческие вечера, посещение Публичной библиотеки для занятий и просто чтения того, что непросто было достать, театры, выставки и т.д. В то время вечер, проведенный дома, мне казался вычеркнутым из жизни. Появилась стойкая привычка ходить в Филармонию, лекторий Эрмитажа, на театральные премьеры, художественные выставки. Это были знаки, по которым мы, молодые и самонадеянные, определяли «наших людей». И, конечно, кино. Итальянский неореализм, французские фильмы, ставшие теперь классикой. В Доме ученых было настоящее кино. Там был «первый экран», то есть показ раньше, чем в обычных кинотеатрах. Белый зал, небольшой экран, возможность купить билеты. Члены Дома ученых, люди занятые и немолодые, не очень часто ходили в кино. Для этого надо было жить не слишком далеко.

Иногда мы все же выбирались на концерты. Это должно было быть что-то особенное. И такое бывало. Запомнился капустник театра Комедии. Это особый жанр, сделанный актерами для самих себя. То, где они могли проявить себя вне рамок цензуры и репертуара. Только один спектакль. Смешные скетчи и куплеты. Балет о строительстве гидроэлектростанции. На сцену в ватниках и кирзовых сапогах выходят два рабочих и одна работница. Рабочие вынимают свою партнершу из кирзовых сапог и танцуют с теодолитом «па де труа» геодезистов.

Хрущевская оттепель подходила к концу. Это ощущалось по литературе, газетам и разговорам, ведущимся шепотом. Старшая сестра подруги, красивая статная женщина, уже окончившая исторический факультет Университета, как-то пришла с работы и возбужденно сообщила, что сейчас придет к ним в гости академик Тарасюк. Нам, малолеткам было велено заниматься в «девичьей» комнате, а в столовой собирались «взрослые». Про академика Леню Тарасюка я уже слышала. Это соученик старшей сестры по Университету, который работал в Эрмитаже и был хранителем Оружейного зала. Он успешно работал и открыл в средневековом холодном оружии что-то такое, чего в Европе до тех пор не знали. Он защитил диссертацию и его заслуги оценили на Западе избранием почетным членом Туринской академии оружия. Поэтому академик.

На академика мы посмотрели издали. Его молодой возраст не очень вязался с почетным званием. Таинственность визита имела основание. За ним была организована слежка. Как оказалось позднее, у него дома, в потолке был вмонтирован жучок и разговоры прослушивались. Они фигурировали на суде. Тарасюку инкриминировалась антисоветская пропаганда. Удалось доказать, что неблагонамеренные разговоры велись только в присутствии членов семьи. Это изменяло статью и называлось антисоветские настроения. Этот нюанс я запомнила на всю жизнь. Леню посадили на более короткий срок, чем по статье «антисоветская пропаганда». После этого он уехал в США, где какое-то время относительно благополучно жил и работал. Сейчас его уже нет на этом свете.

Позднее меня удивил писатель M. Веллер. Он использовал в своих «Петербургских легендах» фамилию Тарасюка, его работу в Эрмитаже в области оружия, но придумал ему какую-то фантастическую партизанскую биографию со стрельбой по немцам из кармана ватника, переодевание в средневековые латы и прочие нелепости. Так мне и осталось не понятным, зачем это надо. Возможно, желание принизить персонаж, пролетаризировать его, вопреки фактам. Так же придуманный им угол улиц Красной конницы и Красного курсанта. Такие улицы в Ленинграде есть, но они находятся в совершенно разных районах. Конечно, обилие красного в названиях — нелепость, но зачем нелепости усугублять? Воистину, для красного словца не пожалеет и отца. В дальнейшем Веллер стал использовать своеобразный язык «от пивного ларька» для изложения интересных и серьезных вопросов. Мне кажется, что читающая публика способна воспринимать и другой русский язык.

Кончилась студенческая и началась взрослая жизнь. Я распределилась в экспедицию Ленинградского гидрологического института. Работа создала для меня своеобразный образ жизни, когда я не знала, где я буду находиться завтра. Придя утром на работу, вечером я могла лететь или ехать за сотни километров от дома. По молодости такой супердинамизм был даже интересен. Было что угодно, но только не скучно. Не могу сказать, что я забыла прежние увлечения, но окончательно перешла на новую методику посещения концертов и спектаклей. Придя к началу, я становилась в шеренгу других соискателей и неустанно спрашивала: «нет ли у Вас лишнего билетика?». Мне везло. В командировках в Москве я бывала на спектаклях театра на Таганке. В Ленинграде как-то попала на аншлаговый концерт боготворимого тогда Вана Клиберна. Видела Мону Лизу в Пушкинском музее. Вполне действенный метод попадания на зрелища. Надо только иметь оптимизм и терпение.

Мой образ жизни заставил на долгое время забыть об академичном и упорядоченном Доме ученых. Надо сказать, что обстановка там законсервировалась. Со времен Горького, который взял после революции особняк под свое высокое покровительство и создал там организацию «Дом ученых», власти на него не покушались. Даже то, что там бывал госпиталь, а рядом общежитие ученых, не привело к разграблению коллекций ни во времена реквизиций, ни всеобщей национализации, ни позже во времена приватизации. В какой-то мере этому способствовал официальный статус ученых — «священной коровы» советской власти, в какой-то мере это говорит и о порядочности работавших там людей.

Где-то в середине семидесятых годов мне случалось бывать в Доме ученых на заседаниях военно-исторической секции. По инициативе генерала в отставке Караева была предпринята попытка установить место знаменитого Ледового побоища. Он обратился в Гидрологический институт, в отдел гидрометрии, где я тогда работала. Исполнителем работ был Дмитрий Евгеньевич Скородумов. Более заинтересованного человека для этих исследований найти было трудно. Дмитрий Евгеньевич из дворянской семьи старых русских интеллигентов, человек с классическим гуманитарным воспитанием и безупречными моральными принципами. С молодости его призванием была военная история. Но, когда в тридцатых годах он должен был определяться с образованием, они с отцом, большим для сына авторитетом, решили, что порядочный человек не может быть в это время историком. Поэтому Дмитрий Евгеньевич поступил и окончил еще до войны институт водного транспорта. Профессия гидролога достаточно объективна и не очень зависима от политической конъюнктуры. Во время войны он был в Народном ополчении под Ленинградом.

После войны была иллюзия возможности достаточно свободно работать в гуманитарной сфере подальше от современности. Любимым его историческим деятелем был Суворов. Учреждение ордена Суворова, открытие музея Суворова давало такую надежду. Он стал работать в музее Суворова. Но потепление было недолгим. Музей закрыли, и Дмитрий Евгеньевич вернулся к своей прозаической профессии гидролога.

 Общение с Д.Е. Скородумовым было всегда содержательным и интересным. Не могу сказать, что вопросы истории были мне безразличны. Еще в школе я читала объёмистый том академика Тарле о Наполеоне. Теперь вышла на эту же тему книга его ученика тоже академика, Манфреда. Меня удивило расхождение оценок тех или других событий этими крупными учеными, отдаленными от предмета исследования практически одинаково.

Дмитрий Евгеньевич открыл мне целый пласт литературы с подобными казусами. Познакомил, то есть просто дал почитать, книги Дживилегова, Мережковского и других авторов, запрещенных или недоступных в то время. У него была с еще дореволюционных времен прекрасная библиотека. Конечно, он ее не афишировал и то, что он давал мне книги, было знаком доверия.

Экспедиция на Чудском озере была проведена на высшем для того времени гидрологическом уровне. Измерялись скорости течения в протоке, где по предположению происходило «Ледовое побоище». Измерялись температуры воды, глубины, оценивались русловые деформации. Считалось, что немецкие конные псы-рыцари имели тяжелое вооружение — латы, щиты, тогда, как русские пехотинцы были только в лёгких кольчугах. Поэтому немцы проваливались под лед, что и решило исход битвы. По гидрологическим данным это могло быть правдой, т.к. в протоке лед тоньше, чем на озере. Тем не менее, никаких вещественных доказательств найдено не было. Это было доложено в Доме ученых. Говорят, отрицательный результат в науке это тоже результат. Насколько мне известно, каких-либо новых материальных подтверждений «Ледового побоища» до сих пор не обнаружено.

Дмитрий Евгеньевич умер в восьмидесятых годах. Последние годы он был на пенсии, но не терял связи с институтом, то есть с некоторыми относительно молодыми сотрудниками. Наконец он занялся любимым делом — изучением и описанием России времен Суворова. Он написал книгу «Во славу Отечества Российского». Однако издание ее для человека вне служебного и вне конъюнктурного было делом непосильным. Может быть, ему повезло, встретить двух молодых военных историков, людей со связями, которые издали книгу, приписав себя в качестве соавторов. Дмитрий Евгеньевич подарил мне экземпляр книги с автографом: «Маргарите Леонидовне от расТРОИвшегося автора».

После смерти Дмитрия Евгеньевича меня попросили принять участие в разборе оставшихся рукописей. Наследник, молодой московский племянник, историк по профессии, безнадежно увязал в кипе материалов, накопленных за многие десятилетия. Комнату надо было срочно сдавать в ЖАКТ. Памятные вещи забирать в Москву. Действительно, голова у него шла кругом. Здесь была семейная переписка, в том числе, письма матери Дмитрия Евгеньевича ко Льву Толстому по поводу «Крейцеровой сонаты» и ответы ей, правда, через секретаря. Масса книг, старинных фотографий, картины, фарфор, памятные вещи. Было ощущение, что с уходом этого человека уходила эпоха жизни одухотворенной, интеллектуальной, осмысленной. Разорялось гнездо, по-видимому, одно из последних гнезд в Петербурге. Было грустно. Позднее, бывая в Доме ученых, я радовалась, что ему не пришлось пережить такого тотального разорения. Несмотря на гибель создателей, Дом учёных существует, поддерживается и радует тех, кто в нем бывает.

Еще одно памятное мне заседание секции естественных наук Дома Ученых. В нашем институте с середины восьмидесятых годов существует отдел климатологии. Его возглавлял бывший директор Главной геофизической обсерватории, член-корреспондент АН СССР, Михаил Иванович Будыко. Это крупный ученый, который первым, насколько я знаю, поднял проблему изменения климата под влиянием человеческой деятельности. Если сейчас эта проблема обсуждается школьниками и домохозяйками, то тогда это был предмет ожесточенных дискуссий и упорных попыток достучаться до правительств. М.И. Будыко делал все, чтобы эта тревожная перспектива стала достоянием общественности. Я старалась не пропускать ни одного его доклада, тем более, что докладчиком он был блестящим, не позволяющий себе ни одного лишнего слова и лишней мысли. Бесспорная логика и аргументация. Отрешенность от бытовых мелочей. Настроенность почти апокалипсическая. Я думаю, что он был похож на средневековых проповедников, вроде Савонаролы или Джордано Бруно, которые шли на костер ради своих идей. В Доме ученых докладывали сотрудники отдела климатологии, люди достаточно яркие и талантливые. Тематика широкая — палеоклиматологические данные изменения климата, региональные вариации климата в зависимости от сценария глобального потепления и др. Доклады часто вызывали ажиотажный интерес. К сожалению, в аудиторию Дома ученых не входили люди, принимающие правительственные решения.

К годам перестройки я подошла освобожденной от обязанностей по отношению к выросшему сыну. Отец умер. Мы поселились с мужем и мамой на Васильевском. Ощущение загнанной лошади, которое довлело большую часть жизни, сменилось паузами, позволившими подумать, что в жизни есть еще что-то, кроме работы и жестких обязанностей. Образовалось свободное время. Я вспомнила про Дом ученых. Вступить туда не представляло труда. Характеристика с места работы, дипломы и рекомендации двух членов Дома. Так начался последний этап общения с этой значимой для меня организацией.

 Надо сказать, что годы не состарили Дом ученых. Как и во всех академических организациях, ощущался дефицит денег, но до распродаж ценностей или смены научного контингента на коммерческий дело не дошло. Ученые не относились к публике, способной платить большие деньги за билеты. Несколько снизился уровень участников концертов. Вместо консерваторских профессоров стали чаще появляться студенты. Но это не означало снижение качества. Знаменитости, способные продать себя за большие деньги, больше не появлялись.

Активно рекламировался ресторан Дома ученых. Он был образован на базе столовой и имел статус «общепита». В подвальном помещении организовали кафе для широкой публики. Для членов Дома резервировались столики.

В этот период я широко пользовалась библиотекой Дом ученых. Она находится в бельэтаже, в покоях Великого князя. Вход в них направо с главной беломраморной лестницы, через темноватую приемную, обитую кожаными тесненными обоями, с массивным дубовым письменным столом. Владимир Александрович в течение многих лет был президентом Академии художеств и, соответственно, ценителем изобразительного искусства. Он купил знаменитую картину Репина «Бурлаки на Волге» и, говорят, она висела именно в этой приемной, пока ее не переместили в Третьяковскую галерею, но это было задолго до описываемого периода. Из приемной две двери ведут в парадные комнаты с видом на Неву. В них размещается администрация. В глубину ведет еще одна дверь в библиотеку. Комната для читателей отделана светлым деревом с резными шкафами с красивой металлической решеткой. Основное хранилище находится в крыле Дома, выходящего на Халтурина. Деньги на книги не жалели. Не помню, чтобы я не получила какую-то книгу или журнал из вновь изданных или старых.

Работа Дома ученых переориентировалась с профессионально — концертной на секционную силами членов Дома. Я посещала заседания секции, связанной природными процессами и секции путешествий и туризма. В это время поездки за границу стали явлением почти ординарным, поэтому география сообщений была представлена репрезентативно.

Запомнились мероприятия, связанные с присуждением Нобелевской премии Ж.И. Алферову. Сотрудники Физтеха, сопровождавшие лауреата в Стокгольм, сделали сообщения с фотографиями и кинофильмами. Все происходило в Белом и Дубовом залах. Через несколько лет, когда мне случилось побывать в знаменитом Стокгольмском Ратхаузе, я все это живо себе представила.

И еще одно приятное воспоминание в начале девяностых. Стремительная инфляция и невыплата зарплат создавали положение, когда ощущение, еще не голода, но отсутствия сытости стало повседневным. Это живо напоминало, если не военные, то послевоенные годы. Может быть, понимая это, был организован представителями Финляндии праздник, связанный с Рождеством. В Дубовом зале был накрыт стол с необыкновенно соблазнительными угощениями, традиционно присутствующими в это время в финских домах. Многочисленные сорта селедки, красной рыбы, колбас, выпечки. То, что в России называют «шведский стол». Всех присутствующих вкусно накормили в теплой и приятной обстановке старинного особняка в темном, холодном зимнем Петербурге.

Вестибюль

 Закончить свой рассказ мне хочется описанием того, что встречает каждого, входящего в особняк на Неве. Это просторный вестибюль с окнами на Неву, камином, китайскими парными вазами, выше человеческого роста, зеркалами. Широкая мраморная лестница в бельэтаж. А дальше на площадке, она раздваивается удивительным образом, чтобы никогда не встретиться. Направо ведет строгий прямой марш в парадные покои Великой княгини. А налево идет лестница-каприз, лестница-изыск, полукруглый беломраморный завиток с амуром, сидящим на резных перилах. Двухэтажный свод как бы обещает за собой другую жизнь, другие впечатления. Обнаженная мраморная нимфа с удивлением и ожиданием смотрит в направлении лестницы. Светлые, всегда зашторенные окна в полукруглой стене. Над всем плафон, изображающий гения на берегах Невы, написанный Верещагиным. Лестница ведет в театрально-концертный (в прошлом танцевальный) Белый зал и Дубовую столовую.

 Лестница — каприз

Мне пришлось повидать много образцов архитектуры, от древней, античной, поздних стилей, до современной. Многое вызывает восхищение своим инженерным и эстетическим решением. Однако когда я вспоминаю архитектуру, которая больше всего греет душу, я вспоминаю эту лестницу. В строгом классическом здании эта лестница — прорыв в еще не существовавший тогда «модерн», с его особой прихотливой эстетикой и непринужденной грацией. В своих пристрастиях я не одинока. Эта лестница неизменно влечет и кинематографистов.

В свой последний приезд в Петербург хотелось воспользоваться своим старым членским билетом и посетить Дом ученых. Однако уже по телевизору анонсировались какие-то совещания, не связанные с наукой, проводимые в его помещениях. Это имело характер явного администрирования и официоза. Желание посетить завяло. Пусть в памяти останется только то, о чем я написала.

Автор Маргарита Рупперт