Несколько картин Третьяковской галереи. Рокотов. «Соединенье двух загадок».

Я продолжаю  серию  коротких   рассказов о некоторых  картинах Третьяковской  галереи. Их список будет пополняться, а уже опубликованные легко найти  в  следующем оглавлении.

1)  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.

2)  ПОРТРЕТЫ ТРЕТЬЯКОВЫХ

3 )  ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОЙ В РУССКОМ КОСТЮМЕ

4)  РОКОТОВ. «СОЕДИНЕНЬЕ ДВУХ ЗАГАДОК».

Очарованные «Неизвестной в русском костюме» в зале №2 , мы быстро проходим зал №3 , где в тяжелых платьях застыли императрицы, графини, вельможи. Знаменитости прошлого.

И вот зал № 4. Это тоже XVIII век. Но это Рокотов. Гениальный крепостной, ставший академиком. Знаменитый и загадочный Федор Степанович Рокотов, даже дата его рождения остается неизвестной, а дату смерти установили недавно. Ни семьи, ни детей, только портреты, где взгляд притягивают лица, а не кружева и шелка. Рокотов считается первым мастером камерного, интимного портрета и первым русским художником, обратившимся к эмоциональной и духовной стороне человеческой личности. Впервые имя Рокотова упоминается в 1757 году в письме М.В. Ломоносова к И.И. Шувалову, основателю и первому куратору Московского Университета (ныне МГУ), а также Академии художеств и Эрмитажа. Иван Иванович Шувалов был не только фаворитом императрицы Елизаветы Петровны, но и меценатом, оказывающим покровительство российским учёным, писателям и художникам. Так, в 1760 году Рокотов «по словесному приказанию» И.И. Шувалова был принят в Императорскую Академию художеств в Санкт-Петербурге (ИАХ). А лучшим и самым известным портретом И.И. Шувалова, как вы уже, наверно, догадались, стал портрет кисти Рокотова, написанный в этом же 1760 году и хранящийся в Эрмитаже. Через три года взошедшая на престол Екатерина II заказывает Федору Рокотову свой коронационный портрет.

Девочка, идущая рядом со мной, уже видела репродукции портретов Екатерины II, и этот портрет она узнала быстро. Но одно дело альбомная страница, и совсем другое — полутораметровый оригинал, где Императрица предстает в натуральную величину и кажется живой повелительницей необъятной Российской Империи. В Третьяковской галерее этот портрет расположен на такой высоте, что все смотрят на Екатерину не как на равную, а снизу вверх. Так смотрели на Императрицу великой России послы иностранных государств XVIII века.

Ф. С. Рокотов. Портрет Екатерины II. 1763. Холст, масло. 155,5 х 139. Лаврушинский переулок, 10, зал 4 (http://www.tretyakovgallery.ru/ru/collection/_show/image/_id/430)

«Коронационный портрет Екатерины II (1729–1796) соединяет в себе традиции парадного императорского портрета первой половины XVIII века с присущим ему величием образа и новые тенденции, возникшие под влиянием идей Нового времени. В русской культуре в это время формируется идеал просвещенного монарха. Сидящая на троне Екатерина II, жестом, исполненным величавой грации, словно обращается к невидимому собеседнику. Это придает образу императрицы живость и легкий оттенок камерности. Однако, царственная осанка государыни, профиль, подобный античной камее, пышное одеяние, подробное «перечисление» в портрете царских регалий, массивная база колонны и тяжелая драпировка образуют торжественную, репрезентативную композицию, придают образу героини идеальный, вневременной характер. Екатерина II считала этот портрет одним из самых удачных среди своих многочисленных изображений.»

Но пока девочка разглядывает портрет Екатерины, где блеск струящихся шелков не затмевает ее светлую голову, я ищу другой портрет, который я запомнила когда-то благодаря стихам.

«Любите живопись, поэты!

Лишь ей, единственной, дано

Души изменчивой приметы

Переносить на полотно.

Ты помнишь, как из тьмы былого,

Едва закутана в атлас,

С портрета Рокотова снова

Смотрела Струйская на нас?

Ее глаза — как два тумана,

Полуулыбка, полуплач,

Ее глаза — как два обмана,

Покрытых мглою неудач.

Соединенье двух загадок,

Полувосторг, полуиспуг,

Безумной нежности припадок,

Предвосхищенье смертных мук.

Когда потемки наступают

И приближается гроза,

Со дна души моей мерцают

Ее прекрасные глаза.

(Николай Заболоцкий, «Портрет» 1953г. )

Вот, наконец, я вижу этот портрет Струйской. Он в три раза меньше портрета Императрицы и не сразу заметен, но подойдя ближе, вы уже не можете отвести свой взгляд от глубоких темных глаз этой прелестной женщины, кажется, в них отражена вся ее прошлая и будущая жизнь.

Ф. С. Рокотов. Портрет А.П. Струйской. 1772. Холст, масло .59,8 х 47,5 . Лаврушинский переулок, 10, зал 4.

На этом протрете Александре Петровне Струйской, урожденной Озеровой (1754–1840), второй супруге Н.Е.Струйского, всего 18 лет. Но какая грусть в ее бездонных глазах. И какая горькая улыбка таится в уголках ее нежных губ. Но все это лишь слегка проступает в золотистом тумане, грация, утонченность, сдержанность. И аристократизм.

«Лицо героини окутывает легкий слой воздуха, скрадывающий контуры. Поэтичность образа, лиризм изображения возникают во многом благодаря неясным, тающим золотисто-пепельным тонам. Цвет то сгущается в тенях, становясь насыщенным, темным, то высветляется до воздушно-серебристого состояния. Так возникает эффект мерцания, ощущение особой призрачной атмосферы. О Струйской восторженно писал князь И.М. Долгоруков: «…Мало женщин знаю таких, о коих обязан я… говорить с таким чувством усердия и признательности, как о ней» (http://www.tretyakovgallery.ru/ru/collection/_show/image/_id/427 )

Ф. С. Рокотов гением художника угадал будущую судьбу своей 18-летней героини, которая могла бы своей красотой, образованностью и происхождением составить прекрасную партию и блистать в Петербурге, но вместо этого вынуждена была вести замкнутую жизнь в огромном имении Рузаевка в далекой Пензенской губернии. Почему? Возможно, у Александры Петровны был характер русской аристократки XVIII века, который проявился потом у жен декабристов, и которым Пушкин наделили свою Татьяну:

«Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна».

Закончив портрет А.П. Струйской, Ф. С. Рокотов в зените славы неожиданно для всех покидает столичный Петербург и уезжает в Москву, где покупает дом, открывает мастерскую, и живет одиноко без семьи и детей.

А что же Александра Петровна? Она дожила до 86 лет, родила 18 детей, но в живых из них остались только восемь. Надо сказать, что еще при жизни мужа, в виду его  нелюдимого характера и  многих странностей,  Александра Петровна вела дела и управляла поместьем Рузаевка-  вотчиной мужа.  Сейчас мало кто знает, что в Рузаевке находилась лучшая в мире  частная типография  второй половины XVIII века. А господский дом,  точнее, дворец в Рузаевке был построен по проекту Франческо Растрелли.   Да,  того самого Франческо Растрелли,   который  проектировал   в  Петербурге  царский  Зимний дворец,  Смольный  собор, Царскосельский и Екатерининский дворцы,  Большой дворец в Петергофе,  Андреевскую церковь  в Киеве, Митавский  дворец  крупнейший дворец Прибалтики. Да  и само имение Рузаевка,  где  «за укрытием крепостного вала, высились белые дворцы и службы, золотом горели купола храмов, какое-то знамя реяло на башне господского дома»* , было больше похоже на город,  чем на деревню.  И всем этим вынуждена была управлять  прелестная  женщина.  

Но почему  Струйская вдохновила лучшего  портретиста  XVIII века,  затем поэта  XX века и  продолжает притягивать нас в деловом и технологичном  XXI веке? Может,  «соединенье двух загадок» — это соединенье красоты  и ума? Ведь Александра Петровна Струйская  вынуждена была решала   проблемы,  непосильные   для мужского  ума, точнее,  для ее мужа.  Ктому же Александра Петровна не могла позволить себе  поэтически «летать в облаках»,  ей надо было содержать в порядке громадное имение и типографию,  а это тяжелая работа.

Забегая вперед скажу,  что  кода  Александры Петровны не станет,   прекрасный тенистый парк усадьбы изведут под корень, а дворец Рузаевки мужики разнесут  по кирпичу. Лучшая в мире типография того времени  будет  разорена, а ее великолепные шрифты заберет   губернская типография Симбирска. Художественные ценности из дома Струйских будут вывезены, проданы и перепроданы.  А последний представитель рода  Струйских умрет  в 1911 году девяноста двух лет от роду в страшной бедности, похожей уже на нищенство.  А через три года,   в 1914 году,  книги Рузаевской типографии  будут выставлены  как образец  высочайшего  типографского  искусства  на Международной  выставке выставку печатного дела в Лейпциге. А в наше время книги Рузаевской типографии  стали  библиографической редкостью  баснословной  цены, но только  благодаря  форме,  а не содержанию.  Но об этом чуть ниже.

А сейчас  подумаем, какую роль сыграл в этой истории муж Александры Петровны? Может, из-за  его характера  Рокотов  увидал в глазах  Струйской « два обмана, покрытых мглою неудач» ?  Вернемся в конец   XVIII века, когда  портреты  молодых  владельцев усадьбы,  заказанные  Рокотову,  висели в  гостиной  великолепного дворца Растрелли в Рузаевке. Теперь мы можем увидеть их в  Третьяковской галерее. 

Ф. С. Рокотов. Портрет Н.Е .Струйского. 1772. Холст, масло, 59,3 x 47,2. Лаврушинский переулок, 10, зал 4.(http://www.tretyakovgallery.ru/ru/collection/_show/image/_id/2663)

На портрете Рокотова изображен Николай Еремеевич Струйский (1749–1796) в мундире офицера гвардейской пехоты. Но, честно говоря, этот тип мне не очень нравится, улыбка у него кривая и недобрая, несмотря на то, что   Рокотов был другом Струйского.  Меня всегда удивляло, как художник одним мазком кисти может придать улыбке скрытый характер человека.

Словесный портрет Н.Е. Струйского  принадлежит перу  князя Ивана Михайловича Долгорукого, поэта и мемуариста, известного в свете под прозвищем Балкон, который при Екатерине II был пензенским губернатором:   «Исступления подобного, когда о стихах говорили, я не видывал. Все обращение его, впрочем, было дико, одевание странно… До стихотворного пристрастия был наклонен к юридическим упражнениям, делал сам людям своим допросы, судил их, говорил за них и против».

Н.Е. Струйский  был одной  из самых причудливых и странных личностей XVIII столетия. Из Преображенского полка он вышел в отставку прапорщиком и навсегда осел в своей вотчине.    «Емельян Пугачев уничтожил его сородичей, что пошло Струйскому на пользу, ибо он стал богачом, объединившим в своих руках все владения рода. Струйский,  бездарный бард России  был изрядно начитан, сведущ в науках и тщеславен:   он не только закал  Растрелли проект своего рузаевского дворца, но и стремился стоять на одной ступени с лучшими  поэтами своего времени Сумароковым  и Державиным. Н.Е. Струйский умудрялся  отбивать поклоны и Вольтеру, и Екатерине II, за что профессор Ключевский назвал его «отвратительным цветом русско-французской цивилизации XVIII века».

По словам князя Долгорукого «стихи Струйского отличались полнейшим отсутствием смысла”. Вот например,  фрагмент из его “Епистолы Ея Императорскому Величеству всепресветлейшей героине Великой Императрице Екатерине II…” (она была переиздана дважды):

«Душа моя ТВОИМ вдруг пламенем возженна?
И мысль моя к ТЕБЕ, ТОБОЮ ж мне вложенна…
Потомство будет знать, что я ТОЕ здесь славил,
Котору целый мир в пример царям поставил.
Воспел часть действиев ТВОИХ и сам Вольтер:
ТВОЙ луч к нему в Ферней, как солнце, полетел!
Все можешь оживить… сама рождаешь пламень!..
Удобна оживить ТЫ и бесчувствен камень».

Подобные стихи Н. Е. Струйский посылал в Петербург Екатерине Великой, причем, напечатанными не на бумаге, а на шелке.

За усердие в книгоиздании Екатерина жаловала Николая Еремеевича бриллиантовыми перстнями, но современниками это было истолковано как своего рода аванс – знак высочайшей просьбы, “чтобы он более стихов не писал” (Н. А. Тучкова-Огарева).

Историкам непонятно: откуда могла возникнуть в этом самодуре неугасимая страсть к печатному делу,  и где Струйский приобрел опыт и знания в столь сложном производстве? Очевидно, это была первая в России крепостная типография, выпускавшая истинные шедевры машинного тиснения. Лучшие русские граверы резали для Рузаевки на медных досках виньетки, заставки, узоры и рамки, чтобы украсить ими бездарные стихи богатого заказчика. Крепостные мужики, обученные барином-графоманом, печатали книги на превосходной александрийской бумаге, иногда даже на атласе, на шелках и на тафте, используя высококачественные краски, набирая тексты уникальными шрифтами. Переплетчики обертывали книги в глазет, в сафьян, в пергамент. Корыстных целей в издании книг у Струйского никогда не было — он их никому не продавал, а лишь раздаривал: печатал только себя или тех поэтов, которые ему нравились. Рузаевские издания по своему изяществу и добротности работы смело соперничали с лучшими изданиями европейских типографий голландскими*.

Екатерина II одаривала рузаевскими книгами иностранных послов, и когда они выражали неподдельный восторг, русская императрица проводила свою «политику»:

— Вы ошибаетесь, если думаете, что это тиснуто в столице. Россия под моим скипетром столь облагодетельствована, что подобные издания тискают в самой глухой провинции…

Тем не менее типография прекратила существование после запрета Екатериной II, напуганной террором французской революции 1789-1794 гг., частных типографий.

А Николай Еремеевич с маниакальным упорством не уставал терроризировать семью и гостей Рузаевки своими бездарными стихами.Князь Долгорукий вспоминал:

«Струйский увлек меня на верхний этаж.

— Там у меня… Парнас! — сообщил он. — Непосвященные туда не допускаются. Но вы же, друг мой, сами служитель муз…

На рузаевском «парнасе» Долгорукий не знал куда сесть, на что облокотиться, ибо повсюду густейшим слоем лежала пыль такая, что была похожа на толстое шерстяное одеяло.

— Сия пыль — мой лучший сторож, — пояснил Струйский. — По отпечаткам чужих пальцев я могу сразу определить — заходил ли кто на Парнас, кроме меня?»*

Долгорукий заметил, также, что «весь    «парнас» рузаевской усадьбы обвешан оружием — уже заряженным, уже отточенным. На вопрос Долгорукого — к чему такой богатый арсенал, Струйский отвечал, что крепостные мужики давно грозятся его порешить…

— А я строг! — сказал бард. — Спуску им не даю!

Этот исступленный графоман был отвратительным крепостником. Вряд ли кто догадывался, что, пока хозяин Рузаевки общался с, музами наверху дома, глубоко в подвалах работали пытошные камеры, оборудованные столь ухищренно, что орудиям пытки могли позавидовать даже испанские инквизиторы. Вырвав у человека признание, Струйский устраивал потом комедию «всенародного» судилища по всем правилам западной юриспруденции (с прокурорами и адвокатами)… Князь Долгорукий записал в своем дневнике: «От этого волосы вздымаются! Какой удивительный переход от страсти самой зверской, от хищных таких произволений к самым кротким и любезным трудам, к сочинению стихов, к нежной и вселобзающей литературе… Все это непостижимо!» — восклицал губернатор, сам из цеха поэтов.*

В имении Рузаевка был построен специальный дом без окон, где годами томились заключенные крестьяне и чиновники, самовластно осужденные Н.Е. Струйским, которого называли «страшный барин». После смерти  мужа-тирана  Александра Петровна Струйская освободила всех, многие из узников к этому времени стали безумными. Может поэтому сразу после кончины   доброй  Александры Петровны,    крестьяне по кирпичу разнесли дворец в Рузаевке, чтобы стереть с лица земли   память  о страшном барине?

Долгоруков в какой-то мере предвосхищает здесь известную пушкинскую формулу: “Гений и злодейство – две вещи несовместные”. Струйский не был гением. “Как о сочинителе стихов я о нем сожалел немало, – продолжает князь Долгоруков, – ибо он их писать совсем не умел… Если бы век его продолжился, он бы отяготил вселенную своими сочинениями, – хорошо сделала судьба, что прекратила несносные его досуги.”

В своем имении Струйский создал подлинный культ Екатерины. Он заказал ее портрет, и, надо сказать, это был один из лучших ее портретов. На обороте холста Николай Еремеевич оставил такую надпись: “Сию совершенную штуку писала рука знаменитого художника Ф. Рокотова с того самого оригинала, который он в Петербурге списывал с императрицы. Писано ко мне от него в Рузаевку 1786 году в декабре…”. Николай Еремеевич не в шутку претендовал на звание придворного барда, наравне с бессмертным Г. Р. Державиным.

Эта страшная, ненормальная жизнь господ Рузаевки   закончилась лишь со смертью Екатерины II.   Струйский, узнав о кончине своей покровительницы, лишился дара речи, впал в горячку и в возрасте сорока семи лет отошел в загробный мир. Гаврила Державин, всегда критически относившийся к Струйскому, проводил его на тот свет колючей эпиграммой, в которой очень ловко обыграл стиль самого Струйского:

Средь мшистого сего и влажного толь грота

Пожалуй мне скажи — могила это чья?

Поэт тут погребен: по имени — струя.

А по стихам — болото.

Современники называли Струйского Парнасским буффоном, страдавшем “стихотворным сумасшествием”. Но писания сего шута от литературы почему-то не вызывали смеха.

А каково было жить рядом с сумасшедшим,  пусть и стихотворным  его жене Александре Петровне Струйской? Может поэтому на портрете Рокотов изобразил

«Ее глаза — как два тумана,

Полуулыбка, полуплач,

Ее глаза — как два обмана,

Покрытых мглою неудач».

После смерти жестокого мужа Александра Петровна Струйская освободила всех, многие из узников к этому времени стали безумными. Может поэтому после смерти Александры Петровны,  старавшейся сдерживать порывы  своего безумного мужа  крестьяне разнесли дворец в Рузаевк по кирпичу?

Но в Третьяковской галерее  рядом с портретами Александры Петровны и Николая Евграфовича Струйского  находится еще один портрет кисти Рокотова тоже из бывшего дворца в Рузаевке. Дата его написания обозначена туманно «Начало 1770-х», т.е. он мог быть написан как до, так и после семейных портретов Струйских. И как всегда, это «Портрет Неизвестного» .

 Ф. С. Рокотов. Портрет неизвестного в треуголке. Начало 1770-х Холст, масло. 58 х 47. Лаврушинский переулок, 10, зал 4.

Забегая вперед, скажу, что Неизвестный Рокотова, мог с такой же вероятностью быть назван Неизвестной.

«Существуют две версии, содержащие предположения о личности героя. Согласно одной из них перед нами портрет графа А.Г.Бобринского, сына Екатерины II и ее фаворита Г.Г.Орлова. Другая точка зрения основана на данных рентгенограммы, показавшей, что произведение написано поверх изображения молодой женщины, лицо которой полностью сохранено в поздней живописи и без изменений вошло в портрет «неизвестного». Художник переделал лишь позу и костюм. Маскарадный мужской костюм еще более нивелирует изображенную личность. По-видимому, на портрете изображена женщина, вероятнее всего Олимпиада Балбекова (1749—1769), первая жена Струйского которая   умерла при родах дочерей-близняшек, которые умерли в раннем возрасте следом за своей матерью.   Колорит портрета построен на тончайшей игре оттенков коричневого и черного цветов, пронизанных золотистым светом и оживленных яркими серебряными бликами» (http://www.tretyakovgallery.ru/ru/collection/_show/image/_id/431)

И опять глубокая печаль в темных женских глазах «неизвестной» Рокотова, и горькая улыбка в уголках сжатого рта. Может это, действительно, предшественница Александры Петровны Струйской, не выдержавшая жизни рядом со страшным барином, страдавшем “стихотворным сумасшествием” ? Еще одно «соединенье двух загадок», как писал Н. Заболоцкий в 1953 г.

Оставив их решение будущим искусствоведам, перейдем в зал 5.

Продолжение следует

Москва, июнь 2015 г.

Автор Татьяна Бойко-Назарова

Другие работы автора вы можете посмотреть здесь: http://travelreal.ru/tatyana-nazarova

____________________________________

Использованная литература

*В. Пикуль «Шедевры села Рузаевки»

_________________